***
Чехов. Скажу вам... может, полегчает? Я, когда перечитываю
что пишу... или что уже написал...
будто ем... щи с тараканами.
Э. Чамберс, «Журавль Чехова»[1]
В мае уходящего года британские издания сообщили о кончине Эйдана Чамберса (Aidan Chambers, 1934-2025), классика «юношеской литературы», одного из основателей англоязычной прозы формата young adult, обновителя художественного языка английской прозы, «теоретика чтения», школьного учителя словесности, в прошлом священнослужителя англиканской церкви...
Романы Чамберса, снискавшие любовь многих поколений европейской молодёжи, всегда диалогичны — флангами труднопримиримого антагонизма в них выступают интенсивно становящиеся личности; сознания, напряжённо, жадно и критично открытые сложному и отнюдь не всегда понятному миру.
Полемика, естественная для юношеских взаимоотношений, в романах Чамберса обращается вокруг «коренных» вопросов бытия — «что ценнее и что честнее — вымысел или суровая правда жизни?» («Breaktime»,1978), «что есть смерть?» («Dance on My Grave», 1982), «если мир сотворён Богом, то почему он такой, какой есть?» («Now I Know», 1987).
Эпоха Чамберса, устойчиво называвшего себя модернистом, живущим в послемодернистские времена, завершилась вместе с ХХ веком — однако писатель и на десятом десятке продолжал не только творческие, но и организаторские, издательские, просветительские труды.
В нашем отечестве сочинения писателя почти не переводились — и в этом видится большое упущение. Русскоязычному читателю до недавних пор были доступны только педагогический труд Чамберса о книжном воспитании, руководство для родителей «Расскажи. Читаем, думаем, обсуждаем» (1991-93, рус. пер. 2016) и одна повесть, вышедшая незамеченной в конце 2010-х...
Осенью состоялось возвращение Чамберса в Россию — после затянувшейся паузы писатель снова издан по-русски, на этот раз в неожиданном жанре.
Сентябрьский выпуск «Иностранной литературы», отметившей в нынешнем году семидесятилетний юбилей, открывается пьесой Чамберса «Журавль Чехова», задуманной в пандемийные годы и написанной незадолго до кончины. Драматургическим опытом, необычным для последовательного романиста, писатель отдаёт долг русской классике, воспитавшей в нём не только художника безусловно модернистской культуры, чуткого стилиста и увлекательного рассказчика, но и человека глубоко христианского миросозерцания.
Журавль Чехова, поселившийся «за кулисами», в ялтинском саду писателя, встраивается в череду трагических животных европейской сцены: вспомнить хотя бы игуан и кошек, стеклянный зверинец Теннесси Уильямса, Чайку того же Чехова... Что же это за птица? Образ мечты? Вольный журавль в небе вместо синицы, тёплой и надёжно пригретой в руке? Теннесси-уильямсовские твари, брошенные в невыносимый мир человеческих отношений, агонизируют («Ночь игуаны»), мечутся в семейном разоре («Кошка на раскалённой крыше»), как души, терзаемые сомнениями, цепенеют игрушечными тельцами в ожидании мрачного финала («Стеклянный зверинец»), словом, всячески мучаются — а что чеховский журавль?
Апрель 1904 года. Писателя на ялтинской даче одолевают сильнейшие приступы кашля — чахотка разрушила лёгкие, и жизнь понемногу оставляет слабое тело. Супруга Чехова Ольга Леонардовна — вопреки наставлениям свекрови и золовки — готовится перевести умирающего мужа в Москву, а оттуда — в Германию, «на воды». Сестра писателя Мария Павловна выписывает из столицы старого друга и заклятого врага Чехова А. С. Суворина, театрала, издателя правого толка. Ко всему прочему, в разгар семейного противостояния к порогу ялтинского дома является юноша Яков — молодой литератор, племянник «того самого» Моисея Моисеевича из чеховской «Степи»...
Такова исходная мизансцена. Отправляясь от неё, Чамберс изображает два зябких и до тесноты наполненных разговорами дня, завязывая сразу несколько конфликтов, отнюдь не обещая их впоследствии расплести. Борьба за больного завершается возвращением статус кво, а визит старика Суворина, вызванного для увещания Антона Павловича, оборачивается постыдным объяснением, вскрывающим костлявое лицо мёртвой дружбы...
Сюжет взаимоотношений мастера и несколько экзальтированного ученика — несущий всю конструкцию пьесы — обнажает педагогическую (и вообще воспитательную) стратегию писателя:
«Чехов. У писателя всегда должна быть... другая работа... Полезная... Достойная... Чтобы среди людей... самых разных.
Яков. Как у вас медицина?
Чехов. Я лечил больше, чем писал... А иначе не узнал бы столько о людях... Все пошло в работу... Без этого как стать писателем?
Яков. Медицина — пожалуй, да. Но учительство!..
Чехов. Хорошие учителя нужны... не меньше, чем доктора... Им бы условия получше, не грошевое жалованье... А то со всеобщим невежеством... впросак попадем. Рухнем, как трухлявый сарай.
Яков. Но я хочу... как вы. Хочу творить.
Чехов. Вы же учитель... Творите... Каждый ребенок — это еще не написанный сюжет... А вы наставник, вы писатель... Разберитесь, что за история перед вами. Помогите ему стать тем, кем он хочет. Не родители, церковь или школа, а он сам.
Яков. Это мне в голову не приходило».
Разговоры о политике, о писателе и народе, об Эмиле Золя... и вдруг — зов из-за сцены.
Метрономом событий в пьесе служит журавлиный крик — чеховская любимица («красотка») возвратилась в оставленное гнездо, к по-детски восторженной радости больного.
Библейская традиция (Книга Пророка Исайи) связывает образ журавля и страдание, уподобляя жалобы недужного журавлиному крику. Для умирающего Чехова голос перелётной «красавицы» звучит утешением в земном — телесном — недуге, напоминанием о чём-то, существующем помимо мелких правд напрасных ссор. Окружённый заботой, хлопотливым участием, писатель то и дело прислушивается к заповедному зову — оттуда, из «когдатошней» (счастливой) жизни.
Герои пьесы — решительно все — бегут от чего-то: Чехов — от медленного увядания, пускай к смерти, но «не здесь», где прошла жизнь и где было счастье; Яков — из постыдной жизни «за чертой оседлости»; Марья Павловна — от печальной неправоты ближних...
Невозможность довести до точки, до последней честности множественные коллизии героев пьесы коренится всё в той же «полифоничности» чамберсовского искусства, не допускающего исчерпывающих обобщений и не терпящего резонёрства. Жизнь — в поиске, в столкновении, вечном разговоре с другим, собой, Богом...
В конечном счёте, додумывает чамберсовский Чехов, «старый мир» (Суворин) от «нового» (Яков), либерализм от консерватизма, любовь к себе от альтруистического служения, истину от илюзии отделяет — пускай важная — условность — возраст, опыт, отношение, доза откровенности.
Основной сюжет пьесы — сближение «старого» и «нового» — развивается в контрапункте с чеховским сюжетом «Чайки»: кульминационной можно считать сцену четвёртую, в которой герои, protegé Чехова — еврейский юноша Яков, намеренный «стать писателем», и девица Настя, метящая в актрисы, — разыгрывают эпизод из, вероятно, самой известной пьесы драматурга. Молодая актриса и революционно убеждённый идеалист влюбляются под крышей ялтинского дома, приняв амплуа Заречной, переживающей душевный переворот, и Треплева, находящегося в последнем отчаянии, на бездорожье (четвёртое действие).
Финальная сцена «Чайки» обрывается поцелуем героев, пресекающим роковой исход чеховской комедии:
«Настя. <...> Этого не было в пьесе.
Яков. В этой — не было. Может, тогда в нашей?.. Или ты... Снова притворялась?»
«Мировую душу» (вспомните постановку Треплева) увлекает за собой колесо истории. К другой жизни.
Может статься, к другой — новой жизни — зовёт и журавль Эйдана Чамберса?
Исход биографического сюжета его героя известен заранее: отъезд четы Чеховых, Москва, Баденвайлер, смерть писателя летом 1904 года. Шампанское... «Ich sterbe»...
Чамберсовский сюжет завершается сценой прощания: студент (естественно, левых воззрений) желанным гостем поселяется на даче Антона Павловича, в последний раз покинутой писателем. Слышится крик журавля.
Если бессмертна душа, то и мечта не умирает, если подлинна вера, то не тщетна надежда — пускай предельно странствие земное.
Спустя сто лет английский классик жизнью и словом своим утвердил мысль классика русского.
[1] Перевод с английского Е. Карпова и Т. Бабаевой (2025).